И на аватарочку Аманду поставлю.

[kei-raidon]

Вспомнилось, как Рэви мне сказала:
- Недавно я нашла у себя на компе твои старые фанфики. Прочла Имитацию, которая про Вокалойдов.
- Ну и?
- Я под конец рыдала.
- Э?..
- Рыдала от счастья, что сейчас ты пишешь в миллиарды раз лучше. Ты офигенно левелапнулась за два года, хотя почти ничего не писала.


Собсно, почеркушечки по Блассрейтеру. Джозеф/Аманда. Ангст, капля Харт/Комфорта, Дженогет (мой любимый тип).
ООСИЩЕ НАШЕ ВСЕ
Аушечка относительно концовки: Аманда не выдерживает

спойлер

смерти всех близких людей и ломается.
Две тыщи небеченых, невычитанных слов. С копейками.

Хотя, я думаю, и как оридж прочесть можно. Но неинтересно будет.

Этот город такой же серый, как все те, из которых она уже уехала. Серые здания везде одинаковые – в них легко можно запутаться. Она путалась первое время, думая, что улицы в каждом городе разные. Позже, убедившись в обратном, она ни разу не зашла туда, куда не надо. Все эти города одинаковые. И люди в них одинаковые. Сколько городов она уже покинула? Два, три, десять, сто? Она уже и не помнит. Да и не нужно ей это, в конце концов. Она давно потеряла счет во всем – даже в днях недели. Ей кажется, что прошел всего месяц – а сколько прошло на самом деле? Может быть, уже год? А, может, и полвека? Разницы нет никакой. Боль в груди не уменьшилась ни на самую маленькую долю.
Этот город ей нравится чуть больше, чем остальные. В этом городе после обеда начинает идти дождь. Может, конечно, и не после обеда, но в это время она обычно обедает. Счет времени, к слову, она тоже потеряла. Примерно тогда же, когда и все остальное.
Она обедает каждый раз в одной и той же забегаловке. Наверно, уже довольно долгое время – официант, завидев ее, даже не подходит принять заказ, а тут же идет обратно. Через полчаса перед ней стоит тарелка супа, такого же противного, как и этот город. Официант смотрит на нее странно – ну кто будет это есть? – но не говорит ни слова кроме тех, что положено. И уходит.
Она перестала чувствовать вкус еды тогда же, когда перестала собирать волосы в красивую несложную прическу. Просто в голове стучит мысль, что надо есть, и она ест. Медленно, неохотно, иногда дуя на ложку – однажды она уже обожглась и больше почему-то не хочется.
После супа ей приносят бутылку вина – тоже отвратительного качества, кстати. Зато бокалы тут всегда чистые. Наверно, это их единственный плюс.
Она наливает вино так же медленно, как и ест. Ставит бутылку на стол, берет бокал за ножку – аккуратно, красиво, даже изящно – и подносит его к губам.
Когда она делает первый глоток, к ней будто возвращается жизнь. Воспоминания медленно струятся по сосудам и утекают обратно, как песок сквозь пальцы. Она не ненавидит это, как в первые разы – но без этого она сойдет с ума. Вот в чем она уверена.
Она вспоминает всех тех, кого потеряла. Всех. Абсолютно. Потеряла меньше, чем за неделю – за пару дней. А кого-то потеряла не единожды.
Она вспоминает родителей, которых почти не помнит. Вспоминает тетушку Петру, приютившую и воспитавшую ее. Вспоминает первых друзей – хотя их лица давно стерлись, она все еще помнит жалкие крупицы тепла из того, что они дарили ей. Она вспоминает брата – его глаза, полные отчаяния и страха перед смертью. Вспоминает, замирает и всхлипывает. Сердце не бьется – оно судорожно сжимается до боли, такой невыносимой, что руки сильно трясутся, мешая сделать следующий глоток.
Она вспоминает университет, первую любовь, практику, начало службы. Вспоминает каждого человека, так или иначе дорогого сердцу. С каждым новым глоток кровь стучит еще сильнее, воспоминания возвращаются еще быстрее, накрывая волной радости и ужаса.
Когда она вспоминает битву – последнюю для всех, кроме нее – бутылка уже пуста, бокал валяется на полу, а она смотрит наверх, откинувшись на стуле. Серый потолок кажется нереально далеким; она протягивает к нему руку, но не приближается к нему ни на миллиметр. И рука опускается, повисая безвольной плетью вдоль тела.
Она кидает на стол несколько монет, найденных в дальнем кармане, – чуть больше, чем нужно, не давать официанту на чай не позволяет воспитание – и поднимается. Голова начинает кружиться, и она чуть не падает, но вовремя успевает схватиться за стену. Со стороны, наверно, это выглядит убого. Ну и черт с ним. Со всем этим.
На улице дождь льет как из ведра. Впрочем, когда она сюда приходила, он был чуть слабее, но это тоже ее не волнует. Она облокачивается о стену, заводит руки за спину и смотрит в небо. Небо здесь тоже серое, только ярче потолка. И капли, норовящие попасть в глаза, совсем не мешают смотреть на грозовые облака.
"Любая сломалась бы". Она ясно помнит эти слова врача с заботливыми глазами. Ему, наверно, и правда было очень ее жаль. Еще бы! Единственная выжившая в этом аду, потерявшая всех друзей и родных, лишившаяся смысла жить, да еще и девушка. Она усмехается горько. Столько пройти и сломаться в самом конце – это надо исхитриться. Но она же, в конце концов, не "любая".
Она могла сломаться, как тростинка, в любой момент. Когда это все только началось, например. Или когда Малек умирал на ее руках. Или когда она сидела в этой чертовой машине, умоляя Германна спустить ее к Брэду и Алу. Или когда, черт возьми, Германн умирал, тоже на ее руках. Или когда уходил Джозеф. Да что там!.. Она миллионы раз могла сломаться. В любую секунду. Но нет. Осознание всего этого нахлынуло только потом, спустя пару дней, словно издеваясь. Она рыдала, истерила, молила о смерти и даже пыталась покончить с собой. Только когда ей вкололи что-то в вену (очень больно вкололи, кстати), она свернулась калачиком, обняла коленки и тихо заплакала, пытаясь дозваться хоть до кого-нибудь из друзей. Прежде чем уснула.
Аманда Вернер не смогла выстоять до конца. Какой позор для последнего члена Ксат.
Ее отвезли в санаторий, и она оттуда сбежала. Вернулась домой, забрала последние деньги и успела уйти прямо перед носом у искавшей ее полиции. А найти гостиницы, которые не требовали паспорта для заселения, оказалось легко. Даже слишком. Оказывается, она слишком многого не знала, будучи на побегушках у государства. Какая мерзость.
Аманда выдыхает и закрывает глаза. Дешевый свитер и старая юбка, ее немногочисленная одежда, давно перестали греть, а сейчас и вовсе промокли насквозь. Как жаль, что она не может почувствовать этого холода – он наверняка отрезвил бы, ударил по щекам, заставил бы прийти в себя. И она ужаснулась бы, увидев себя такую. Она и надеялась на это – первое время. Потом поняла, что никакой дождь ничего не вернет.
Аманда обнимает собственные плечи, пытаясь согреться, отталкивается от стены и идет вперед. Куда глаза глядят. Она ходит так каждый вечер до поздней ночи, пока не становится слишком опасно. Местные жители знают ее в лицо, жалеют, но не пытаются ничего сделать. Посмотрят в пустые глаза и отворачиваются. Серые люди с серой жизнью. Но, думает Аманда, их серая жизнь все равно лучше, чем ее.
Местные бандиты тоже ее знают, но обходят стороной. Однажды они пробовали приблизиться, но денег у нее не оказалось, а на приставания она ответила яростным ударом под дых. И не только под дых. Или здесь бандиты были слишком слабые, или она слишком сильная, но больше они к ней не лезли. Аманда жалела об этом первое время – драка вызвала в ней бурление чувств, она уже обрадовалась, снова почувствовав себя живой, но... Но потом все исчезло. И жалеть она перестала практически сразу.
Шататься по городу ей не то чтобы нравится, просто других дел у нее нет. Люди приходят домой к семье – она приходит в гостиницу, в четыре стены, в которых даже телевизора нет. Хотя за такие деньги – понятное дело. Поэтому она ходит по городу, как обезумевшая, и глотает слезы, не понимая, действительно ли это они или же просто вода. Раньше она прокручивала в голове воспоминания. Тогда она тоже чувствовала себя живой – боль из груди разливалась по всему телу, заставляя сесть на асфальт, сжаться и, вцепившись пальцами в волосы, рыдать. Рыдать до тех пор, пока не становилось слишком поздно – пока не прекращался дождь. Небо становилось очень чистым, но темным. И единственным ее желанием было лечь поспать. Потом она обычно долго плутала в поисках гостиницы и находила ее только под утро – и теряла во сне целый день. И есть сильно хотелось, до тошноты и странных кругов в глазах. Поэтому она решила не думать – просто ходить.
Десять шагов прямо, до забора одного из частных домов, повернуть влево и идти до тех пор, пока не нужно будет переходить улицу. Свернуть в переулок – Аманде нравится в них ходить. Хотя не то чтобы нравится, просто так легче опереться о стену – они здесь рядышком, проходы-то узкие. Ей кажется, что она их все исходила вдоль и поперек, и она могла бы даже устраивать экскурсии или, например, грабить банки – уйти от погони она сможет наверняка. Но она кривит губы и отбрасывает такую мысль – как-никак, бывший подчиненный государства не должен так рассуждать. Или, по крайней мере, не так цинично.
Тупик. Аманда разворачивается и выходит из него, поворачивает вправо – пришла она слева. Дождь здесь капает не так часто – серые крыши серых домов стоят почти вплотную. Зато здесь хорошо слышно, как барабанят по ним капли, громко и часто. Аманда улыбается – ей нравится этот звук. Единственный звук, который она слышит, если не считать, конечно, звук собственных шагов.
Отсюда почти не видно неба – Аманда задирает голову, чтобы сквозь щель между крышами увидеть свет. Почему здесь не темно, она не знает. Небо все еще обжигающе серого цвета.
Она останавливается около одного из домов, касаясь холодного камня, подносит руку к губам и замирает, пораженная. Сердце замирает вместе с ней, но тут же начинает отплясывать танец с бешеным ритмом, о котором она никогда не слышала.
Она не верит своим глазам. Галлюцинация из-за жара? Плод больного воображения?
Она не может поверить и ушам, когда слышит его голос – спокойный, мягкий. В нем сквозит ничем не скрываемое удивление, когда она слышит собственное имя:
- Аманда?
Она молчит. Пульс в голове перекрывает барабан дождя; как она вообще смогла его услышать?
В горле встает ком. Ей хочется рыдать. Дурацкие галлюцинации, она только начала приходить в себя. Что за подстава?
Она отчетливо слышит, как он вздыхает, прошуршав плащом, поворачивается и идет к ней. Его шаги эхом раздаются у нее в голове, она отказывается дышать, боясь спугнуть это видение, которое настолько сильно похоже на правду, что кажется – протяни руку, и пальцы почувствует жесткость его мокрых волос. Она протягивает руку – кожа на ней болезненно-бледная, почти прозрачная – и видит, как она хмурится, глядя на нее. Аманда одергивает себя, - и чувствует в руке тепло. Тепло от его ладоней. Она вздрагивает всем телом, когда он прижимается щекой к ее ладошке, и расправляет пальцы. Он такой теплый, такой родной, что взвыть хочется еще сильнее.
Она протягивает вторую руку к его лицу, касается шрама под глазом, проводит по нему пальцем, как завороженная, не решаясь заглянуть в его глаза. Боясь увидеть в них жалость.
Он настоящий – приходит осознание совсем внезапно. В носу свербит, и она шмыгает носом, прежде чем прижаться к нему и обнять со всей силой, какая только есть в ее слабых – ослабевших – руках. И снова вздрагивает, когда чувствует, как он обнимает ее ответ, зарываясь пальцами в мокрые немытые волосы и прижимая к своей груди.
По телу разливается тепло.
В мозгу крутятся тысячи мыслей, самых разных, и она молчит, не зная, не только что сказать - даже что думать. Сердце колотится так быстро и так сильно, что, думает она, он наверняка его слышит. И говорит тихо, еле слышно:
- Джозеф, я… Я думала, ты умер. Тогда. Еще тогда…
Аманду трясет мелкой дрожью: она плачет. Но не так, как плакала сотни раз до этого. По-другому. Раньше ее слезы были почти ледяными – а сейчас они горячие. Настолько горячие, что даже лицо от них согревается.
Джозеф прижимает ее крепче, говорит тихо: "Ну, как я умер, я же стою здесь" и переходит на шепот. Он шепчет ей о том, как странно ее видеть в этом городе и в таком состоянии, что он искал ее уже давно, что уже потерял всякую надежду ее найти. Она плачет, сжимая в кулаках ткань его свитера, – сухую – и неожиданно отстраняется. Он замолкает.
В его глазах, ярко-красных, плещется тепло и надежда. Ни тени жалости, которую она так боялась увидеть. Ни намека. Слезы облегчения, хлынувшие с новой силой, застилают глаза. Она размазывает их по щекам тыльными сторонами ладоней и касается его щек, невесомо, неверующе.
Сердце пропускает удар.
- Если ты умрешь, я… - у нее хриплый голос, и она не верит своим ушам. Слишком давно она молчала. – Я хочу умереть вместе с тобой.
Она чувствует, как растягиваются его губы в улыбке, такой родной, что она готова умереть прямо сейчас – для счастья больше ничего и не надо.
- Тогда я не умру.
Она закрывает глаза и тянется к его губам.

Когда Аманда просыпается, за окном уже давно хлещет дождь, а из форточки дует со страшной силой. Она протирает глаза, поднимается, чтобы закрыть ее – и садится обратно, ошарашенная. Воспоминания о вчерашнем дне захватывают с головой, и она тонет в них, захлебывается, жмурится и закрывает уши ладонями.
Неужели она правда его встретила? Неужели это был не сон?
Аманда осматривается – в комнате ничего не изменилось. Прикладывает руку ко лбу – у нее жар.
На глаза наворачиваются слезы – не ледяные.
В комнате пусто. Кроме нее никого нет.
Это был просто сон. Просто сон. Плод больного воображения.
Аманда жалобно всхлипывает, кусает губы и заходится в безудержных рыданиях. Сердцу больно как никогда не было до этого. Она только что понадеялось, только что вспомнила, у нее только что появился смысл жить дальше…
Она только что нашла того, ради кого стоит снова стать сильной.
Рыдания переходят в истерику, и она уже забывает утирать слезы кулаками, когда краем глаза замечает стоящую на тумбочке фигурку Девы Марии.
Она замирает на секунду. И улыбается.